НЕДАВНО, в канун так называемого Дня народного единства, телевидение показало документальный фильм «Конец Смутного времени». И вот опять возник на экране художник-антисоветчик Илья Глазунов и, разыгрывая нарочитый грузинский акцент, ёрнически изобразил Сталина. Глазунов делал то же самое, если помните, и в телешоу «Имя Россия». А смысл этой повторяющейся глазуновской картины, точнее — карикатуры, следующий. Дескать, когда в 41-м немцы уже подошли к Москве, Сталин понял: русский народ не будет воевать с именем Клары Цеткин в душе, или даже Энгельса, или Инессы Арманд. И тогда он заявил: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков…»

Глазунов далеко не единственный, кто повторяет такое. Но ведь это — ложь! Антиисторическая, антисталинская. Возникает вопрос: не знают, как было на самом деле, или знают, но сознательно врут? Я думаю, есть и то, и другое. Ну а цель понятна: оглупить Сталина, представить политику, которую он проводил, как примитивную, недальновидную, губительную для страны.

Если обратиться к реальным фактам

Чтобы возразить Глазунову и подобным ему, надо обратиться к реальным историческим фактам. Для начала даже не к каким-то малоизвестным или потаённым, а к самым что ни на есть лежащим на поверхности. Вот художник заявил, что Минина и Пожарского вспомнил Сталин лишь в 1941 году в своей речи на параде 7 ноября. Но как же тогда быть с фактом, что в 1939 году на экраны страны вышел замечательный фильм «Минин и Пожарский», созданный одним из самых выдающихся мастеров советского кино Всеволодом Пудовкиным? Фильм, который, кстати, в день 4 ноября все последние годы вынуждены были по телевидению показывать! За неимением своего, равного…

А еще раньше, в 1938 году, вышел классический фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», в 1937-м — «Пётр Первый», несколько позднее, но тоже до войны, в 1940-м, — «Суворов». Выходят в довоенные годы массовыми тиражами книги об этих и других великих деятелях русской истории, героях, полководцах и флотоводцах. Например, о героях Отечественной войны 1812 года — о Кутузове (фильм «Кутузов» тоже снимается, но выйдет уже во время войны), о Багратионе, Денисе Давыдове и т.д.

Всё это важно вспомнить ради исторической справедливости, которую нагло попирают нынешние антисоветчики-антисталинисты. Но важно также вспомнить и несколько обстоятельнее рассмотреть, когда и как начался столь широкий поворот к русской исторической, патриотической, особенно героической теме в советской культуре. Всё-таки, прямо надо сказать, в 20-е годы подобного не было. И ещё в 1930—1932 годах издавалась, к примеру, десятитомная Малая Советская Энциклопедия (она была у моих родителей, и я с раннего детства помню эти синие тома), где об упомянутых выше героях говорилось так: «Александр Невский… оказал ценные услуги новгородскому торговому капиталу… Минин-Сухорук… нижегородский купец, один из вождей городской торговой буржуазии… Буржуазная историография идеализировала Минина-Сухорука как бесклассового борца за единую «матушку Россию» и пыталась сделать из него национального героя… Пожарский… князь… ставший во главе ополчения, организованного мясником Мининым-Сухоруком на деньги богатого купечества. Это ополчение покончило с крестьянской революцией…»

Конечно, такое писалось в духе вульгарно-социологической школы историка М.Н. Покровского, которая после революции стала господствующей. Когда же произошел определенный поворот и как следует характеризовать суть его?

Начало поворота относится к первой половине 30-х годов, а Вадим Кожинов называет даже более чётко — 1934 год. Не просто называет, он доказывает это в известном своем исследовании «Россия. Век ХХ».

Я-то считаю, отнюдь не сразу всё началось и произошло, было постепенное накопление необходимости перемен по отношению к дореволюционному периоду русской, российской истории, что, собственно, следует и из упомянутого двухтомника самого В. Кожинова. Но год 1934-й, явивший, по выражению Вадима Валериановича, «определенную историческую грань», действительно знаменуется уже заметным изменением отношения к дореволюционному прошлому и — шире! — к тому, что иногда принято именовать традиционными национальными ценностями.

Чем был возмущён Троцкий

Троцкий назовёт происходящее в Советском Союзе «сталинским термидором». На языке Великой французской буржуазной революции это означало контрреволюционный переворот: 9 термидора (название месяца по тогдашнему новому республиканскому календарю) было свергнуто якобинское радикальное правительство Робеспьера. О «термидоре» Троцкий заговорил уже во второй половине 20-х годов, но теперь это обвинение еще более усиливается, для чего, он считает, у него есть все основания. И в результате к началу августа 1936 года он завершает книгу, которой даёт весьма выразительное название — «Преданная революция».

Разумеется, главный предатель революции в книге Троцкого, руководитель контрреволюции, самый главный контрреволюционер — Сталин.

Правда, В. Кожинов отметил, что это сочинение Троцкого, в отличие от многих других, последующих, которые были посвящены в основном разоблачению «личных пороков» Сталина, содержало попытку понять ход самой истории, а не просто собрать и перечислить сталинские «козни». В частности, Троцкий писал:

«Достаточно известно, что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту… Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции… Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто законы буржуазных революций «неприменимы» к пролетарской, лишено всякого научного содержания».

Собственно, Троцкий повторяет здесь известную мысль историка Французской революции Т. Карлейля о том, что революция пожирает своих детей. Но в чём же рассмотрел Лев Давидович признаки контрреволюции в Советском Союзе? Надо заметить, признаки эти, о которых он пишет, весьма разновеликие и разнозначные, но — выстраиваются им в определенный ряд.

Он констатирует, что «вчерашние классовые враги успешно ассимилируются советским обществом…» Ввиду успешного проведения коллективизации «дети кулаков не должны отвечать за своих отцов». Троцкий с возмущением восклицает: «Недаром же правительство приступило к отмене ограничений, связанных с социальным происхождением!», а ограничения эти — например, при приёме в высшие учебные заведения — были значительными.

Возмущается Троцкий и «неравенством в оплате труда», называя «заведомой аристократией» трактористов, комбайнеров и пр., сильно преувеличивая такое неравенство — якобы в этом смысле «СССР не только догнал, но и перегнал капиталистические страны!»

Настоящее негодование вызывает у него укрепление семьи в СССР. Он пишет: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый «семейный очаг», то есть архаическое, затхлое и косное учреждение… Место семьи… должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания…» Это, конечно, по его замыслу. И вот — «назад к семейному очагу»!

А что уж говорить об отношении Троцкого к восстановлению офицерского корпуса «во всём его буржуазном великолепии» (в сентябре 1935 года были возвращены звания «лейтенант», «капитан», «майор», «полковник») и к отмене ограничений для службы казачества в Красной Армии, к появлению вновь казачьих дивизий (согласно постановлению ЦИК, в апреле 1936-го), что в трактовке Льва Давидовича «несомненно, одно из самых ярких проявлений термидора!»

Перегибы отрицания пришлось исправлять

Вадиму Кожинову принадлежит интересное наблюдение, позволившее ему провести в соответствующем разделе упомянутого двухтомника показательную параллель. Дело в том, что одновременно с Троцким о тех же сталинских переменах в Советском Союзе писал видный русский философ и публицист Георгий Федотов, эмигрировавший из СССР в 1925 году. Но два этих эмигранта находятся на противоположных политиче-ских и идеологических полюсах (условно говоря, один — ультрареволюционер, а другой — контрреволюционер, один — сверхкрасный, а другой — белый), поэтому одним и тем же фактам они дают прямо-таки противоположную оценку. Если Троцкий возмущается и негодует, то Федотов радуется, провозглашая, что всё это «означает для России восстание из мертвых».

«Настоящая контрреволюция, проводимая сверху» — так заявляет «белый» Федотов, вроде бы в полном соответствии со «сверхкрасным» Троцким. Но тут же делает кардинальную оговорку, на которую или на подобную которой Троцкий, конечно, ни в коем случае пойти не мог: «Так как она (то есть эта самая «контрреволюция».— В.К.) не затрагивает основ ни политического, ни социального строя, то ее можно назвать бытовой контрреволюцией. Бытовой и вместе с тем духовной, идеологической…»

Вот таким образом «со своей колокольни» определил происходившее в СССР эмигрант Георгий Федотов, понявший всё-таки: основы ни политического, ни социального строя, установленного в Октябре 1917-го, не затрагиваются!

А заметный идеологический и духовный поворот (совсем не только бытовой, выражавшийся, скажем, в возвращении новогодне-рождественской ёлки) был налицо. И означал он, можно сказать, исправление определенных «ультрареволюционных» перегибов, причем в первую очередь и больше всего — по отношению к дореволюционному прошлому России, к русской истории.

Поскольку революция — это отрицание прежнего социально-экономического и политического строя, то в пылу революционной ломки некоторые возглашали анафему и чуть ли не всей предыдущей отечественной истории (Россия в прошлом представлялась лишь как «сосуд мерзости и запустения» — это упрёк Сталина поэту Демьяну Бедному в письме от 12 декабря 1930 года). Анафеме предавалась чуть ли не вся прежняя русская культура, вместо которой предлагалось создать культуру «чисто пролетарскую». Можно вспомнить известную организацию под названием «Пролеткульт» или также не менее известный «левацкий» призыв тех первых революционных времён: «Сбросить Пушкина с корабля современности!»

Правда, такого рода загибы, означавшие нигили-стическую попытку полного разрыва социалистиче-ской культуры с культурой прошлого, в том числе с лучшими национальными культурными традициями, не имеют никакого отношения к Ленину и Сталину, которых сегодня именно в этом нередко обвиняют. Ленин, сознавая опасность подобной «ультрареволюционности», как известно, призвал молодежь на III съезде комсомола, то есть уже в 1920 году, овладевать «знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». А Сталин в 1930 году пишет письмо Демьяну Бедному, которое я упомянул, и в 1932-м добивается роспуска Пролеткульта.

Но — «ультрареволюционный» размах отрицания по отношению к дореволюционной русской истории и культуре, который можно назвать троцкистским, не так-то легко было остановить. И происходит это вовсе не одномоментно! Еще в 1929—1930 годах были арестованы и осуждены по обвинению в «монархическом заговоре» многие видные историки. Однако всего через несколько лет они — за исключением троих, которые не дожили до освобождения,— возвратились к работе, а вскоре были удостоены самых высоких почестей и наград, включая Сталинские премии.

История как предмет изучения восстанавливается в школах и вузах (взамен повсеместного обществоведения). При этом надо отметить особое внимание лично И.В. Сталина к проблемам истории вообще и преподавания ее в частности. Так, 19 июля уже обозначенного 1934 года он пишет письмо членам Политбюро ЦК ВКП(б) «О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», и это сталинское письмо тогда же публикуется в журнале «Большевик». В том же 1934 году (8 и 9 августа) пишутся «Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР» и «Замечания о конспекте учебника новой истории». Пишутся они совместно И. Сталиным, А. Ждановым и С. Кировым, но сталинская роль тут явно ведущая. А 27 января 1936 года эти «Замечания» печатает «Правда», то есть они предаются широкой гласности как «установочные».

Издевательство над русскими богатырями стало недопустимым

Одновременно в культурной жизни страны происходят события и перемены, которые тоже не могут остаться незамеченными. Очень показателен в этом смысле эпизод, связанный с пьесой уже упоминавшегося Демьяна Бедного «Богатыри», поставленной в московском Камерном театре знаменитым режиссёром Александром Таировым в 1936 году.

Дело в том, что на другой сцене эта пьеса впервые была поставлена четырьмя годами раньше, в 1932-м, и тогда она прессой восхвалялась. Вот что писал, например, журнал «Рабочий и театр»: «Спектакль имеет ряд смелых проекций в современность, что повышает политическую действенность пьесы. Былинные богатыри выступают в роли жандармской охранки. Сам князь Владимир… к концу спектакля принимает образ предпоследнего царя-держиморды» и т.п.

Уже по приведенным строкам можно вообразить, что это была за пьеса и какой спектакль-«опера», если былинные богатыри представлялись жандармами. То есть уж никак не положительными героями! И вот четыре года спустя за эту пьесу берётся один из самых видных театральных мэтров — сам Таиров. Берётся, явно не понимая, что время существенно изменилось. И что же следует за премьерой?

Интересно взглянуть на происшедшее через восприятие писателя Михаила Булгакова и его жены. Известно, что этого талантливого писателя определенная критика вовсю травила. Но именно критика, причём именно определенного рода, а не Сталин! Что же касается Сталина, то он, наоборот, можно сказать, Булгакова защищал. Но вот если читать сегодняшних либеральных булгаковедов, то выходит: во всём плохом, что было с Булгаковым или вокруг него, виновен Сталин, виновата Советская власть. Грубейшим образом искажается реальность!

Вот пишет в своей книге один из таких булгаковедов — Анатолий Смелянский: «Осенью 1936 года в доме Булгакова были поражены разгромом «Богатырей» в Камерном театре по причине «глумления над крещением Руси» (кавычки здесь — Смелянского). «В 1939 году,— пишет он далее,— ура-патриотические тенденции стали официозной доктриной режима».

Как воспримет всё это читатель, незнакомый с существом дела? Конечно, поймёт так, как хочет того хитрый Смелянский. Дескать, «в доме Булгаковых были поражены» с большим огорчением или даже возмущением! А на самом деле?

Обратимся к дневнику Елены Сергеевны Булгаковой, жены писателя. Она записала 2 ноября 1936 года: «Днем генеральная репетиция «Богатырей» в Камерном. Это чудовищно позорно». А 14 ноября она же записывает следующее: «Миша сказал: «Читай» — и дал газету. Театральное событие: постановлением Комитета по делам искусств «Богатыри» снимаются, в частности, за глумление на Крещение Руси. Я была потрясена».

Словом, действительно потрясение, но отнюдь не с возмущением, как представил Смелянский, а совсем наоборот!

По поводу происшедшего В. Кожинов высказал такое наблюдение: «Не прошло и десяти дней, как М.А. Булгаков (23 ноября) делает наброски к либретто другой оперы, озаглавленные для начала просто: «О Владимире». Он сгоряча преувеличил последствия совершающегося политико-идеологического поворота, но, очевидно, понял затем его «ограниченность» и не продолжил работу над произведением о Крестителе Руси». А далее Вадим Валерианович замечает: «Но поворот всё же совершался».

Рядом с Чапаевым и Щорсом встали Александр Невский и Суворов

Да, совершался! И от себя я мог бы добавить: не продолжив работу над либретто оперы о князе Владимире, Михаил Афанасьевич Булгаков, творчески связанный в это время с Большим театром, возьмётся за либретто о Минине и Пожарском.

А в то же время Алексей Толстой продолжает работать над своим знаменитым историческим романом «Пётр Первый», два тома которого уже вышли, писатель С.Н. Сергеев-Ценский завершает «Севастопольскую страду» — эпопею о героической обороне Севастополя во время Крымской войны, писатель Сергей Бородин пишет роман «Дмитрий Донской», снимаются те замечательные исторические кинопоэмы, о которых я уже говорил… И так далее.

Но вот вопрос: Вадим Кожинов, абсолютно верно отмечая и описывая совершавшийся поворот, не считал его заслугой Сталина, а всецело относил за счёт объективного хода истории. В беседах со мной даже говорил не раз: будь на месте Сталина другой человек, он всё равно вынужден был бы проводить ту политику, что и Сталин.

Но я и тогда в этом не соглашался с замечательным исследователем, и не соглашаюсь до сих пор. Тем более что он сам себе тут во многом противоречил. Достаточно представить: а если бы на месте Сталина оказался тогда Троцкий?

Нет, поистине трудно переоценить роль Сталина в усилении внимания к русской истории, её героическому содержанию, к опоре на это содержание в патриотическом воспитании советских людей. Мало того, вовсе не было никакого противопоставления героических традиций дореволюционной истории героике революции или усиления одного за счёт другого. То и другое органически сливалось! Продолжали, например, сниматься выдающиеся фильмы о героях революции и Гражданской войны (вслед за «Чапаевым» — «Щорс», трилогия о Максиме, «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Мы из Кронштадта», «Человек с ружьём», «Депутат Балтики» и другие). Выходили многие литературные произведения на историко-революционные темы — «Пархоменко» Всеволода Иванова, «Кочубей» Аркадия Первенцева, пишет повесть «Хлеб» и работает над завершением трилогии «Хождение по мукам» Алексей Толстой…

Я считаю, вот такое органическое соединение в предвоенном патриотическом воспитании двух начал, когда рядом с Чапаевым и Щорсом, Пархоменко и Кочубеем вставали Пётр Первый и Александр Невский, Суворов и Дмитрий Донской, имело прямо-таки колоссальное значение в укреплении духа того молодого поколения, которому скоро суждено было вступить в самую страшную, самую тяжёлую, величайшую войну за спасение Отечества.

Как формировался духовный мир этого поколения, очень хорошо видно по сохранившимся дневникам и записным книжкам тогдашних молодых людей — будущих героев, в частности, Зои Космодемьянской. У неё в записной книжке, которую я держал в руках, строки из Маркса и Ленина соседствуют со стихами Пушкина, высказывания Чернышевского — со строками лермонтовского «Бородино»: «Ребята! Не Москва ль за нами? Умрёмте ж под Москвой, как наши братья умирали!..»

То есть это поколение духовно опиралось не только на образы революции, но и на более широкий и глубокий в историческом плане массив отечественной культуры. Надо вспомнить, как широко и содержательно чтилась память Пушкина в 1937 году, в связи со 100-летием его гибели. Сам я непосредственно этого помнить не могу, поскольку родился в феврале 1935 года, но отзвуки очень сильно до меня дошли тогда же, перед войной, — в массе пушкинских изданий, в детских журналах «Мурзилка», «Чиж», «Дружные ребята» и других, в фильмах о Пушкине и по его произведениям (скажем, «Дубровский» с великим Борисом Ливановым в главной роли), даже в замечательных рисунках на школьных тетрадях.

А изумительное чтение стихов и прозы Пушкина по радио самыми лучшими артистами страны! «И грянул бой, Полтавский бой…», «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы…», «Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!»

Такое мощное обращение к Пушкину давало невероятной силы заряд патриотического воспитания народа. Об этом, кстати, хорошо написал уже упоминавшийся эмигрант Георгий Федотов. Написал ещё в 1936 году — за год до пушкинской даты, прослеживая перемены, происходящие в Советском Союзе: «Ребенок и юноша поставлены непосредственно под воздействие благородных традиций русской литературы. Пушкин, Толстой — пусть вместе с Горьким — становятся воспитателями народа. Никогда ещё влияние Пушкина в России не было столь широким. Народ впервые нашел своего поэта. Через него он открывает свою собственную историю. Он перестаёт чувствовать себя голым зачинателем новой жизни, будущее связывается с прошлым».

Ковалось духовное оружие Победы

Всё это происходило в преддверии грандиозной войны, неотвратимость которой после прихода нацистов к власти в Германии для Сталина была очевидна. Когда нынешние антисталинисты болтают, что Сталин не готовился или плохо готовился к войне,— это, конечно, чудовищная ложь. Подготовка шла предельно напряжённая, и, что очень важно, не только в материальном смысле (ускоренное развитие военной промышленности, конструирование новых видов вооружения и т.п.), но и в духовном.

О предстоящей войне думали в эмиграции и Георгий Федотов, и Троцкий. Но — опять-таки! — думали по-разному.

Федотов в конце 1936 года пишет: «Ещё очень трудно оценить отсюда (то есть из эмиграции.— В.К.) силу и живучесть нового русского патриотизма… Мы с тревогой и болью следим отсюда за перебоями русского надорванного сердца. Выдержит ли?»

Здесь надежда и упование — на духовную силу патриотизма, от которого, по убеждению Федотова, зависит победа в грядущей войне. Совершенно обратное, проявляя в данном случае крайнюю недальновидность, утверждает Троцкий:

«Опасность войны и поражения СССР в ней есть реальность… Судьба СССР будет решаться в последнем счёте не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии.., сможет оградить СССР от разгрома…»

Как говорится, пальцем в небо. И что было бы, если бы Сталин строил подготовку к войне по Троцкому, а не по Сталину?!

Кожинов, говоря в своей книге о предвоенном периоде, настаивает: «И это был, повторяю ещё раз, ход самой истории, а не реализация некоей личной программы Сталина, который только в той или иной мере осознавал совершавшееся историческое движение и, так или иначе, закреплял его в своих «указаниях».

О нет, не только! Были два противоположных взгляда на многое, а прежде всего — на отечественную историю и культуру: взгляд Троцкого и взгляд Сталина. Вот, скажем, Троцкий считал, что русская культура «представляла собой, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам… Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества».

Могли бы мы при таком взгляде духовно подготовиться к Великой Отечественной войне и победить в ней? Конечно, нет.

С подобным отношением к великой русской культуре Сталину пришлось бороться и после войны. Те же взгляды очень сильно сказываются сегодня. Ведь дух народа нынешней так называемой масскультурой не укрепляется, а разлагается. В опубликованном недавно Обращении ЦК КПРФ к гражданам России среди преступлений власти перед народом совершенно правильно отмечено «моральное растление, отказ от великих культурных традиций и погружение страны в трясину чужестранного «духовного» ширпотреба». Действительно, «мы не являемся больше самой читающей в мире нацией. Российский обыватель питается теперь дешёвыми литературными поделками, с утра до вечера внимает чужой музыке и песнопениям на непонятном ему языке. В России исчезает великая традиция гражданской литературы, а на передний край выходят примитивизм и аморальность. Ими заполнены киноэкран, газеты, телевидение и театр».

Да, всё это так и есть. Вот почему, кроме всего прочего, для духовного спасения России так важен нынче опыт Сталина.

В. Кожемяко. Газет " Правда "